В те годы, когда Цой начинал - начало восьмидесятых, - у подпольного советского
рока менялось настроение, облик, ритм, жест. На смену разноцветным
длинноволосым хиппи, чуть ли не с колыбели носившим подранные джинсы и
напевавшим "All you need is love", приходилочерно-белое поколение.
Эти предпочитали короткие стрижки с подбритыми висками, носили пиджаки с широкими
плечами, мешковатые штаны итяжелые ботинки (как вариант - грязно-белые
кроссовки). Вместо сердечек, яблок, цветов, символизировавших буколическую
радость жизни,- огромные английские булавки и бритвы на цепочках, означавшие
мрачную приверженность к насилию. Это был панк - музыка окраин. Цой был на
пять-шесть лет моложе Макаревича, Гребенщикова и иных мэтров подполья. Эти пять
лет означали разность эпох, различие температур. В его музыке никогда не было
той лихой размашистости, той вольной страсти, которая типична для команд
семидесятых годов. Его песни сдержаннее и строже. В них нет громкой,
декларативной, похожей на манифестацию любви, но есть одиночество, которое он
умел выразить одной краткой строкой ("Искры моей сигареты падают в
ночь"); нет хиппового обожествления братства и свободы, а есть только
конкретные обстоятельства сегодняшнего вечера, очередного вечера в огромном,
равнодушном, заблудившемся во времени мегаполисе. Со старых пленок, на которых
сохранились записи концертов в ленинградском рок-клубе, до нас сквозь гудение
неотлаженных микрофонов доносится плохо скоординированный звук группы
"Кино", который в ее мрачной агрессии плевать на музыкальные
тонкости. Поначалу кажется, что угрюмое, однообразное пение этой четверки
молодых людей слушать невозможно, но постепенно атмосфера дикого праздника
захватывает. Этот советский панк, гремевший посредине погрузившейся в сонный
маразм империи, напоминает многочасовые однообразные пляски папуасов. В
бесконечных варварских песнопениях - публика и музыканты в те годы не уставали
никогда - слышен злой вопль городского партизана, ненавидящего испоганенный
мир, в котором ему приходится жить. Голос Цоя вдруг уходит вниз, срывается на
яростный нажим. Подпевки его товарищей по группе напоминают рев пьяной банды. В
зале ленинградского рок-клуба Цой поет с угрозой, и в хаотическом шуме группы,
сохранившемся на пленке, только дальним намеком угадываются те гитарные ходы,
которые в недалеком будущем обретут изящество и точность. Живой классик
тогдашнего рок-подполья Б.Г. познакомился с Цоем в электричке, шедшей из
Петергофа в Ленинград. У Цоя с собой была гитара - она у него была с собой,
кажется, всегда, - и он спел несколько песен. Потом Б.Г. вспоминал, что ощутил
"дрожь первооткрывателя", и что его "абсолютно сбили с
нарезки" песни Цоя. Тогда же Гребенщиков выдал определение группы, чуть
позже получившей название "Кино": "Вы - новые романтики!"
Сквозь стук железнодорожных колес опытное ухо Гребенщикова расслышало в песнях
Цоя что-то необычное. И действительно, если это и был панк, то не вполне
типичный. Другая ленинградская группа "Автоматические
удовлетворители", во главе с Андреем Пановым, более известным как Свин,
играла в те годы ярковыраженный панк, который не спутаешь ни с чем. Герой этой
отлично сделанной, энергичной музыки - выпавший в осадок молодой алкоголик,
городской юродивый, бомж-дегенерат. Цой, в отличие от Свина, никогда не уходил
в самый низ, туда, где человеческая личность распадается на молекулы. В его
мраке всегда был свет, а вернее, надежда на свет. Цой не сразу нашел свой
облик, не сразу вписался в образ романтического панка, предсказанный ему
Гребенщиковым. Поначалу, он понимал романтизм как нечто внешнее. На первых
концертах в ленинградском рок-клубе, когда группа "Кино" состояла из него
самого и Алексея Рыбина по кличке Рыба, он выходил на сцену в кружевах, обильно
украшенный стекляшками, изображавшими брильянты. Он использовал грим и
разукрашивал себе лицо (вернее, лицо ему разукрашивала его жена Марианна) -
намек на грохотавших тогда по всему миру "Kiss". Это был, в сущности,
зигзаг, уход в сторону, поиск самого себя в мире, похожем на музей личин и
масок. Отбросив, в конце концов, всю эту бутафорию, Цой вернулся к аскетичной
простоте.
