Российская молодежь давно послана государством на три буквы. Вот они: ЦОЙ
Эта трехбуквенная комбинация единственно конкурентна по отношению к другой,
также трехбуквенной и тоже повсеместно начертанной. Короче, в вопросе:
"Кто сегодня самый известный рок-исполнитель и рок-автор?" - никакой
загадки нет. Тем более что любой поклонник Цоя знает биографию своего идола:
кореец, был пэтэушником, работал истопником в котельной, вышел на орбиту
большого шоу-бизнеса, погиб в автокатастрофе. Житие стремительное и плакатное,
видеоклиповое, одномерное, как миф или донос.
Кого любят, тому не вторят
Загадка Цоя начинается с того, что по дворам и по своим тусовкам цоевские фаны
(а их тьмы и тьмы, и среди них хватает поющих гитаристов) его песен практически
не поют. Явление в массовой культуре редчайшее и на первый взгляд странное.
Занятная страна Россия. Здесь любят того, кому не вторят.
Цой сочинял песни только про себя. Практически он вел песенный дневник. Но то,
что у него получалось, было про всех юных. Подростки не поют этих песен сами,
чувствуя, что за них и посейчас должен говорить об их жизни Цой.
Почему? В ответе на этот вопрос - разгадка всероссийского феномена Виктора Цоя.
Голоса у него не было. На гитаре играл средне, в пределах дворовой семи-восьмиаккордовой
школы. На сцене был статичен, пластически скуп, если не сказать - беден.
Актерски - нулевой. Но Цой всего себя, ничего в себе не меняя и ничего не
прибавляя себе, превратил в искусство. В его песнях не так много рока. Роком
был он сам.
Цой играл и пел не лучше, чем Окуджава. И хуже, чем Кузьмин, намного хуже. Но
Кузьмин и десятки таких же остались в титрах и на афишах. Цой стал именем на
уличной стене. В России на уличных стенах пишут самое важное. "Коля"
+ "Оля" (вечная истина). "Эта сторона улицы наиболее безопасна
при артобстреле" (ленинградский мотив). "Забил заряд я тушку
Пуго" (московский сюжет августа 1991 года). "Все козлы"
(всероссийский стон).
Цой вырос в простенках быстро состарившихся и обедневших питерских улиц,
исписанных истинами, голой и краткой правдой жизни. Стены - его азбука, его
прописи, его сборник диктантов, его учебник тематики и стилистики. Потом будут
удивляться его телеграфному стиху, где мало слов, но много смысла, и все
предельно ясно. Это поэтика и метод настенного городского фольклора.
Ночь, день. Спать лень.
Есть дым. Черт с ним.
Сна нет. Есть сон лет.
Кино кончилось давно.
Город говорил за Цоя так, как Цой потом стал за него петь: "Я -
асфальт".
Цой, его метод (общий имидж, мрачноватые миманс и интонация, словарь и
фразеологическая скупая графика, замешенные на сленге подворотен, манера пения
и поведения при сем) есть не что иное, как воплощенная в эффективнейшем
синкретическом жанре социальная оборона подростков конца 70-х - начала 80-х
годов против социокультурных форм Большого Совка. Это ответ на пышную,
бодряческую и слащавую совковую эстетику от лица и духа молодежной субкультуры
Санкт-Питер-Ленинграда. О, этот магический город, породивший свой рок!..
О городе-отце стоить сказать допреж разговора о теме песен его сына. Трагедия
города-отца угадывается во всем корпусе шедевров ленинградской рок-школы, и
горькая нота ее легко прослушивается в песнях Цоя, одного из питерских
подранков. Сила боли, энергия боли у Цоя явно не микрорайоновского масштаба, оттого
и эффект всероссийский.
Но вот что важно - в песнях Цоя катастрофа родного города (как и родной страны)
отсутствует как тема в прямом изложении. Вообще любая тема не фигурирует в
цоевском репертуаре в адекватном ей (по совковым меркам) воплощении, каковых
может быть только два - либо в масштабе один к одному, прямым текстом, то есть,
пафосно, либо методом от обратного. То есть стебно.
Пафос претил Цою в силу его социальной прописки и личного морального закона.
Пафосность царила на официальной эстраде не только в лице "передовиков
советской песни", но и в виде рок-зубатовщины, гособманки для молодежи -
разнообразных кормушечных ВИА типа "Пламя" ("Знамя",
"Вымя", "Семя", а в андерграунде, ненадолго, правда,
"Машина времени"), бывших чем-то вроде земляничного мыла, которое,
как известно, не земляника и не мыло, а нечто мерзкое, приторнопахучее и слабо
действующее, даром что дешевое. Как и вообще все официальное советское
искусство, обслуживавшее подшефный народ по принципу общепита: "На всех
побольше разбавить, каждому поменьше положить".
