Цой
родился, вырос и осознал себя в империи хорошистов. Она не любила двоечников,
аутсайдеров, изгоев за то, что у них "все не как у людей". За то же
самое она ненавидела отличников, гениев, чистоплюев, ибо они умели делать и
мыслить очень хорошо, а "очень хорошо - тоже не хорошо". Пройдошные
тихони, мальчики и девочки, живущие и действующие по принципу убогих
"обойдемся", стали правящей элитой в силу своей слабости. Сколотили
свои творческие союзы, КСП и литобъединения, окопались в партии, комсомоле, в
газетах-"молодежках", в молодежных редакциях радио и ТВ. И как
малорослый и нездоровый Сталин предпочитал, чтобы в кино его играли импозантные
гиганты-здоровяки, так и это всевластное мышиное племя молодых функционеров заказывало
музыку себе и о себе такую, что тужилась "взорлить" в заоблачные
выси, пронизанные фанфарными звуколучами. В эту игру власти Цой играть не
желал.
Не присоединился он и к игре с обратным знаком - к забаве подвластных, к стебу,
не опустился до антипафоса - до пафоса осмеяния, не примкнул к хоровому
лукавому еру. Некоторое время стебари ходили в андерграунде, но вскоре были
скуплены властью оптом и мелким оптом.
Вот это и чувствовал Цой: стеб - интеллектуальная мастурбация, на языке улицы -
суходрочка, или обрызгивание мочой с трусливой оглядкой, на манер злорадных
школьников на университетском кладбище. Цой предпочитал оплодотворять.
Стремился высказываться душевно, свободно и легко, не заумничать, не
драпироваться. Другими словами, Цой понимал свое творчество как исповедь, а не
как украшательский макияж и тем более не как аттракцион. Песенный дневник Цоя
намертво был привязан к потоку жизни. Намертво - ибо прервался с гибелью
автора.
Цой начинал в рок-творчестве с частной собственности на себя, с того,что стал
программно-конкретной личностью, частным лицом в роли героя своих песен. Только
однажды он надыбал нечто похожее на стеб - когда под пивко вместе с первым
своим гитаристом Лехой Рыбиным попытался сочинить пародию на всеобщее
стебалово.
Наскоро слепили они знаменитые "Алюминиевые огурцы", наглую и
насмешливую стилизацию, которую потом урла с бананом в ухе приняла за самоцель,
за серьез и сделала, к удивлению авторов, шлягером. Но это - казус, еще одно
грустно-смешное подтверждение непреложного: "Нам не дано предугадать, Как
наше слово отзовется". И этот казус так насторожил Цоя, что больше ни разу
он не позволял себе со словом фамильярно поиграться.
"Я - свой сын..."
Он вообще не был игрецом, плейбоем. Не "намыливал" свой
микро-Ливерпуль в Ленинграде, не рядился в западные шмотки и не тиражировал
престижных конструкций англо-рока, не пересыпал речи своей англофеней, столь
модной тогда и сейчас в среде рокеров.
Прикиду любого пошива и пошиба он предпочитал себя каким был. А был русским по
культуре, питерским по воспитанию, уличным по внутреннему личному уставу. Этим
нежеланием Цоя себя интернационализировать, романтизировать, лакировать и
обусловлены границы его аудитории. Герой Цоя улицам предпочитал проходные
дворы, этим последним - подъезды, подъездам - подвал котельной, дальше -
глубже: гибельный реактор внутри грудной клетки.
Путь к самому себе, а потом и в себя у Цоя вышел кратким, ибо был быстро и ясно
осознан, жестко обусловлен уже в первых песнях, уже на первых шагах юного существа
по жизни: "Я попал в какой-то не такой круг...", "Я лишний,
словно куча лома", "Все говорят, что надо кем-то мне становиться, А я
хотел бы остаться собой", "В толпе я, как иголка в сене, Я снова
человек без цели".
А все попытки окружающего мира заставить подростка жить и действовать по
установленным в обществе законам воспринимаются Цоем как насилие:
"Электричка везет меня туда, куда я не хочу!" Недаром же песня с этой
строкой стала любимой у допризывников, свезенных эшелонами к вратам ада под
названием "Армия".
И, как итог, причем очень ранний (где-то лет в семнадцать!), как апофеоз
навязанного эгоцентризма, знак ухода, вернее - загнанности в себя и
сворачивания внутрь души всех человеческих связей с действительностью внешней:
"Я - свой сын, свой отец, свой друг, свой враг..." Могла ли самая
унижаемая, самая беззащитная категория населения - молодежь - не признать за
человеком - да еще ровесником! - сформулировавшим не только основные ее
проблемы, но даже их решение ("Я - свой..."), право на моральное
лидерство?..
Снятые студентами-кинематографистами как курсовые и дипломные работы фильмы о
Цое добавили к известному мифу о нем, сложенному по его песням, действенный
видеоряд: побросав громадной совковой (в прямом смысле) лопатой уголь в
разверстые огнедышащие пасти котлов, Цой, подсвеченный языками пламени со
спины, что создавало вокруг его головы трепетный ореол, садился с гитарой в
центр кружка поклонников и, как мессия среди апостолов, глаголил - перебирая
струны, утверждая свою, а значит, и их самоценность, жизнеспособность и надежду
на выживание без чьей-либо помощи, кроме как со стороны его любимых стихий -
ночи и дождя: дождь для нас, с нами ночь...
Приходилось слышать, как с кривой усмешкой "мочат" Цоя снобы,
любители "музыки сфер" и поклонники рифмы "вечность -
бесконечность" за приземленность, бедность воображения, гипердетализацию
кухонных тусовок пивного междусобойчика. Хотелось бы этим апологетам воспарения
напомнить горькую пословицу: "Не до жиру, быть бы живу".
