Каждый удар колокола отдавался в его сердце болью… Удар, еще удар.… Эта боль
была не такой, не такой, как надо. Её, на удивление, нельзя было снять
таблеткой аспирина, о ней нельзя было на время забыть, засмотревшись на
мигающую неоновым светом витрину. Июнь на Дальнем Востоке выдался, как всегда,
холодным и суровым. Что никого не удивляло, ведь каждый год повторялось одно и
то же: грязная нудная старуха-осень, долгая темная, почти черная, зима с ее
сорокоградусными морозами, прохладная весна, пролетающая, словно одно мгновение
и дождливое короткое лето, однообразное, словно черно-белый фильм, немое кино с
нелепым началом и таким же нелепым концом. В этом городе жизнь тянулась
бесконечной лентой, беспрерывной чередой тусклых красок, пустых окон и
бессмысленных взглядов, жалко претендующих на значимость. Он шел по серому
тротуару, украшенному глубокими выбоинами и любовался на светящиеся желтым
светом электрических лампочек окна. Он уже не бежал, как это было раньше.
Действительно, когда-то он пытался спастись бегством, пересекал, спотыкаясь,
десятки пустых одноликих улиц, падал, обхватив руками голову и закрыв глаза. За
ним не гнались толпы разъяренных парней, страдающих массовым идиотизмом, его не
преследовали стаи волков или призрачные видения. Он бежал от себя, так как его
суть сама по себе казалась ему бесполезной и даже опасной для окружающих.
Опасной, потому что эта суть без его на то согласия порывалась разрушить мир
этих людей из этого города и сотни других, похожих друг на друга городов. Она
жарко протестовала, рвалась на какие-то отчаянные действия, не раз побеждая его
самого. Эта суть была не такой, какой положено быть сути. Она хотела что-то
поменять, бунтовала и не соглашалась. А он, на самом то деле, был полностью
солидарен с ней, но обстоятельства не давали ему жизни, не было в этом городе
места, где бы он мог ощущать себя в безопасности. Стоячая вода маленькой
провинции, словно тиски, сжимала его душу, принуждая смириться. Он бежал от
города. Он бежал от города по городу. Абсурд. Многие прятались дома, дома для
него не было места. Он скрывался от домашних скандалов. В этой квартире все
было так, как у других, то же смирение с обстоятельствами, противное до боли.
Даже горестное «Так жить нельзя!» в их устах звучало умиротворенно. Фразы
«Жизнь прожита, поздно что-либо менять» или «Так все живут!» раздражали и
выводили его из себя. Сумерки, словно голодные псы свою жертву, медленно
окружали его со всех сторон. Домой можно было совсем не возвращаться,
увлеченные спором, никто и не заметит его отсутствия. Он уже не смотрел под
ноги, он задрал голову и, не мигая, уставился в черно-фиолетовое небо, стараясь
предугадать рождение первой звезды.
