- ... Однажды я в очередной раз пришла по делам в студию Тропилло. Мы с
приятельницей еще только шли по коридору, когда я услышала то самое, ставшее
потом знаменитым: "Время есть, а денег нет". Это, конечно, все
банальные вещи - что буквально с первых звуков... Может, и не с первых звуков,
но интерес у меня возник еще до того, как я вошла в студию. Потому что все, что
я слышала прежде, кроме, пожалуй, Бориса Борисовича, было ужасно слабо и
беспомощно. А тут вдруг что-то свежее и любопытное.
В студии я увидела двоих незнакомых молодых людей. Один из них, странноватой
экзотической внешности, был мне представлен как Цой. Второй, как потом я
узнала, был Рыба - они тогда вместе играли. Собственно, это и было первое
знакомство. Это даже знакомством назвать трудно, просто мне его показали.
После этого мы иногда где-то пересекались, но не общались. Хорошо помню Цоя на
десятилетии АКВАРИУМА, которое проходило в общежитии Кораблестроительного
института. Там я впервые их увидела вместе с Марьяной. Я тогда еще очень
удивилась: такая большая белая женщина (у нее еще волосы были высветлены) и
черный худенький Цой. К тому времени я слышала уже довольно много его песен.
Цой, конечно, сильно выделялся на общем фоне, хотя я не могу с уверенностью
сказать, что тогда воспринимала его как человека с явным потенциалом.
Всерьез я к нему стала относиться только после "Камчатки". Меня очень
удивил этот альбом, особенно то, что его сделал такой еще очень молодой
человек. Я до сих пор считаю, что это самый петер- бургский альбом в истории
нашей отечественной рок-музыки. И никто, наверное, меня в этом никогда не
разубедит.
Ну а потом, когда я стала работать в рок-клубе, мы, конечно, стали чаще
общаться. Я занималась литовкой текстов, и мне приходилось читать их сразу, как
только они создавались. И тут с Цоем, наверное, было проще всего, потому что он
не то чтобы сразу на все соглашался, но у него не было такого революционного
задора, как у Борзыкина, когда любой ценой надо этот текст залитовать,
добиться, встать на уши. Цой к этому не прикладывал никогда никаких усилий, не
уговари- вал, не убеждал, не упрашивал. Наверно, поэтому все получалось само
собой. И не потому что тексты у него были менее революционными, чем у
Борзыкина. Скажем, то, с чем он выступил на фестивале в ДК "Невский",
по социальной значимости, о которой тогда все любили говорить, было ничуть не
слабее.
Именно за это выступление партийные люди и назвали Цоя фашистом. Тогда рок-клуб
курировала такая девица лет двадцати пяти, но уже с клеймом члена КПСС на лице.
Работала она в Куйбышевском райкоме партии. После выступления КИНО она пришла и
сказала: "Вы видели, как он стоит на сцене? Он же фашист!" Дело было,
конечно, не в том, как он стоял, а в том, что он пел. Тогда были "Дальше
действовать будем мы", "Перемены", которые он потом долго не
исполнял, потому что обещал Соловьеву дождаться выхода фильма.
По-моему, Кинчев первым принес мне текст, который был посвящен со- бытиям не то
в Филадельфии, не то в Сан-Франциско. И я тогда поняла, что вот такие варианты
с названиями, относящимися к какой угодно стране, только не к нашей, - это хоть
и слабое, но прикрытие. Все, конечно, на виду, но тут можно, грубо говоря, и
словчить. Мне прихо- дилось и на такие вещи идти. Поэтому когда Цой мне принес
"Анархию", я ему сказала: "Ну ты сам-то понимаешь?.. Может
пародией назовем?" А он говорит: "Мне абсолютно все равно, как будут
называться мои песни, даже если это будет где-то опубликовано. Главное, чтобы я
их пел". Я тогда так поразилась. Это был как раз тот момент, который
отличал его от других. У него не было никогда цепляния за какую-то букву, ему
важно было выйти на сцену и спеть.
С другой стороны, был еще такой эпизод, который потом буквально повторяется в
фильме "Рок", почему я и думаю, что у Учителя он го- ворит абсолютно
искренне. Тем более что разговор этот у нас был задолго до съемок. На дне
рождения у Борьки он сам ко мне подсел и стал говорить, что не знает, нужно ли
кому-нибудь то, что он пишет. Для него как раз более значимо было то, что он в
своей кочегарке кидает уголь и точно знает, что людям от этого тепло. "А
песни, - сказал он, - я не могу их не петь, но я не уверен, что они кому-
нибудь нужны".
И все же, я думаю, что это был чисто внешний момент, потому что хорошо помню
другую историю. В те годы, для того чтобы группа могла выехать куда-то на
выступление, нужны были тысячи разрешений. И в конце концов додумались еще и до
того, чтобы требовать разрешение на выезд от Министерства культуры из Москвы.
КИНО, АЛИСА и еще кто-то собирались ехать на итоговый концерт Московской
рок-лабаратории, первый год она тогда существовала. Весь день они ждали
разрешение из Москвы, но и к вечеру никакой телеграммы не было. Наталья Весе- лова
говорит: "Все. Никто не едет. Я не собираюсь брать на себя такую
ответственность". Ну и Анна Александровна, директор ЛМДСТ, сказала, что ни
в коем случае никого не выпустит. И Цой, который всегда мне казался - скала,
Восток, полная непроницаемость и полная индифферентность, - с ним буквально
истерика началась. Слезы градом и вопль: "Почему я все время должен вот
это терпеть?!" Я от него такого меньше всего ожидала. Так что при всем
внешнем наплеватель- стве: дадут спеть - спою, а не дадут - не спою, - для него
это было очень серьезно.
В рок-среде все очень любят кости друг другу помыть, так вот в Цое мне всегда
нравилось отсутствие вот этой недоброты по отношению к своим собратьям. Я
помню, на каком-то фестивале той же рок-лабора- тории, после всей их московской
тягомотины - не понравились они мне, кроме ЗВУКОВ МУ, - выступало КИНО. И как
будто форточку распахнули в душной комнате - так здорово и мощно они отыграли.
После выступления мы вышли с Цоем покурить, и я ему сказала об этом. Он
ответил: "А вот как сейчас все наши пойдут!.." У него было не
внешнее, а идущее из глубины души - очень доброе отношение к своим. Даже если
ему что-то не нравилось, а я уверена, что Цою у того же Бориса не все
нравилось, но чувство благодарности к нему всегда перевешивало. Или в общении с
Костей Кинчевым. Меня всегда поражало, как они оба дрейфили, когда пели друг
другу свои песни - как перед выходом на огромный зал. При этом зависти никакой
и в помине не было.
