Мир Виктора Цоя, как писали о нём журналисты и с чем сам он соглашался, – это
братство одиночек. В чём состоит привлекательность этого мира, довольно трудно
сказать однозначно, ведь для счастья людям нужно что-то совсем другое, нежели
одиночество. И всё-таки он остаётся удивительно притягательным для многих…
Одиночество цоевского героя (читайте «самого Цоя») связано с иронией, т. е. со
скептическим отношением к окружающему миру и к тем ролям, которые ему
навязывает жизнь. Этот скепсис вызван пониманием всей условности,
противоречивости и даже бессмысленности этих игр. Здесь мы обнаруживаем чисто
философское понимание и сомнение, которое присуще Цою изначально, чуть ли не с
детских лет. В первой же его песне «Мои друзья» есть замечательные слова: «А я
смеюсь, хоть мне и не всегда смешно», – которые демонстрируют саморефлексию и
дистанцированность юного героя от того, что происходит вокруг и что, в
общем-то, ему симпатично. Эта фраза даёт почувствовать, что Цой выше тех, о ком
поёт, хотя «выше» и не совсем правильное слово.
Простота текстов объясняется ясностью ума и способностью автора всё разложить
по полочкам (по принципу «хорошо – плохо», как подметил А. Рыбин.) Упрощать
картину мира, а не усложнять её – это принцип именно рационального мышления,
для которого характерны также самостоятельность и непредвзятость. Потому
мировоззрение Цоя можно смело определить как философское, учитывая наряду с
рациональным подходом к действительности широту интересовавших его проблем.
Любимые слова Цоя, которыми он так «доставал» своих официозных собеседников, –
«ну, не знаю» и «понимаете» – выдают в нём прямо-таки «сократовское» начало. В
отличие от стереотипно думающих и уверенных в своей правоте догматиков
(партийных, религиозных и т. п.), Цой «не знает точно, кто из нас прав». В
общем, припоминается классическое «Я знаю то, что ничего не знаю, а вы не
знаете даже этого».
И творчество, и судьба Цоя – это, по словам Б. Гребенщикова, путь по
касательной к действительности. Цой так и не примкнул ни к одной системе. Ни
советский строй, ни перестройка, ни СССР, ни Америка, ни комсомол, ни
кооперативное движение, ни религия, ни атеизм… Это давало ему свободу, хотя и
лишало защищённости, простого человеческого счастья чувствовать себя частью
общности, большинства или просто сплочённой группы, «кричать «Ура!» и бежать
вперёд». Цой, впрочем, и не мог бы этого делать в силу своего интеллекта и
способности к философскому пониманию вещей, о котором говорилось выше. Вот
отсюда печаль и боль в стихах, в музыке, в выражении лица, наконец, которого ни
у кого больше не встретишь. Эта боль за других и за себя делают молодого парня
со средним образованием незаурядным и загадочным персонажем.
Вместе с тем Цой не пессимист. Жизнь для него – скорее игра, а не проявление
злого рока. Для него неприемлима борьба как таковая, т. к. противников всерьёз
он не принимает.
К слушателю Цой обращается напрямую. Он – «человек ниоткуда», как любил
говорить сам, и не будучи обременённым никакой идеологией, он и других
стремится извлечь из какого-нибудь очередного «места». В одном из интервью Цой
объяснял, что консолидирующие лозунги, на самом деле только разъединяют людей,
разводят их по разным замкнутым группам. Эту мысль просто необходимо оценить и
понять особенно сейчас при современном уровне разобщения и «разводок». Когда в
очередной раз после какой-нибудь бестолковой дискуссии, скандала или увлечения
бархатной, а то и цветной революцией вспоминаешь ироничный вигляд Последнего
героя, чувствуешь, что вёл себя глупо, но – простительно.
За Цоем никто не стоял, но рядом с ним становились «такие же, как он». В силу
своей незаангажированности Цой – фигура, сближающая людей из разных систем. Сам
он всегда оставался на их границах, откуда легко обозревать всевозможные миры.
Стоя на этой плоскости, Цой удерживался не только от идеологического пафоса, но
и от разнузданности. В этом смысле, образно говоря, Цой – бог, ведь боги, по
словам Эпикура, живут именно между мирами.
Как свойственно обладателю философского склада ума, Цой всегда говорил о
человеке вообще, о войне вообще, о любви вообще и этим интересен в первую
очередь. Нравственность, которую он утверждает, также общечеловечна и её корни
внутри, в его боли и понимании людей. Действие, к которому он призывает,
обусловлено не определённой иерархией ценностей, а простым желанием помочь,
причём даже не столько из любви, сколько из понимания состояния другого
человека. Именно таким Цой представил своего героя в «Игле».
Я не думаю, что иронизм Цоя – это только следствие каких-то разочарований и
обид. Может быть, эта «духовная программа» изначально заложена Богом (уже с
большой буквы). Такой вот он, наверное, был рождён – недоверчивый и добрый,
бесстрашный и незащищённый, а главное самодостаточный. Когда рушится очередная
система ценностей, таким героям ничего не угрожает. Они необходимы, как залог
предотвращения деградации человека. Неудивительно, что гибель Цоя была так
воспринята в нашем обществе. Это был удар и почувствовали его все.
Но и в болем глобальном культурном контексте постмодерна (для которого тоже
актуальна потеря общепринятых ориентиров) философская позиция Цоя очень важна.
Она соотносится не с той эстетской, шутовской и, в конечном счёте,
конформистской программой, которую предложил деконструктивизм Ж. Деррида, а с
менее известной философией постмодернистов «левого» толка, представленной М.
Фуко, Ж. Дельозом, Ф. Гваттари (с последним, кстати, лично знакомился Африка в
90-е годы). Их мысль как раз переплавила и стоицизм, и эпикуреизм и ещё
множество интересных направлений. Эти авторы противопоставили глубине
инстинктов и вседозволенности, а также высоте Идей поверхность смысла. Так вот,
герой Цоя как раз и представляет собой не борца за правое дело и не
«постороннего» разрушителя-имморалиста, а носителя смысла, противостоящего
безумию животных желаний и великих идей.
